«Для ласковых небес» – новая поэтическая книга Светланы Ляшовой-Долинской, изданная Воронежской областной типографией им. Болховитинова. Стихи этого автора – всегда правда, не придуманная, но выстраданная. Объективно существующая реальность, применительно к которой сосредоточиться на банальном «нравится – не нравится» – мелковато будет, да и не совсем корректно; субъективизм всегда уязвим.
Сборник, о котором речь – по сути, избранное. Он объединил стихи, публиковавшиеся ранее в книгах Светланы (тогда еще просто Ляшовой – без жизненно важной «добавки» Долинская), и сочинения, прежде читателю незнакомые. Есть, стало быть, возможность сравнить то, что было, с тем, что стало. И убедиться: поэт Ляшова-Долинская, при всей своей больной заземленности – планета, живущая по космическим законам…
На российском санскрите
В наше лукавое время писать честные стихи невероятно трудно. Соблазнов – даже на лексическом уровне – куча: используй трендовые перлы новояза – уже прослывешь оригиналом. Многие так и делают, выдавая на-гора ловкие тексты, в которых не только почва и судьба не дышат – ни единой «живинки» не сыщешь. А тут, при абсолютном, если не принципиальном языковом консерватизме – никакой позы, никакого гримасничанья, никаких заемных приемов. Слова, переживания, чувства – как на духу…
«Такие потрясающие откровения напишет только человек, владеющий каким-то невероятным знанием всего, и не навеянным книгами, а родившимся вместе с ним… Ваши стихи – это же российский санскрит!..»
Помещенные в книгу строки из письма читательницы, юриста Любови Константиновой, красноречивее любого умного предисловия. Хотя насчет санскрита я бы поостереглась: что он в сравнении с великим и могучим? А вот по поводу «потрясающих откровений» – абсолютно солидарна: Светлана Ляшова – автор чистый, «обнаженный», доверяющий читателю, как самой себе. Заручившись этой, запредельной порой доверительностью она, человек мудрый и прозорливый, не боится показаться недальновидной простушкой, попадающей в жизненные тупики.
На мякине воробья провели,–
Привели туда, где в рост ковыли…
То ли клином, то ль фатой – журавли,
Да кукушки счет годам повели.
Да вороною прокаркал рассвет,
Да сорокою разнес на весь свет,
Как поверила речам соловья –
На мякине провели воробья.
Сколь ни признается автор в слабости – женской ли, человеческой, у читателя не возникает чувства, что он «подслушал» жалобы неудачника, обделенного судьбой. Наоборот: из откровений Ляшовой явствует, что она чрезвычайно богата – внешне и внутренне. Сострадать такому человеку – да, безусловно, а жалеть… Скорее, впору позавидовать.
В чужом раю набрались кровью ягоды.
«Не ко двору», – пораззвонились недруги.
Там все живут от выгоды до выгоды,
И только я от радуги до радуги.
Отцы и дети
Завидное качество, не освоенное многими, опять-таки, современными поэтами: при острой личностной причастности ко всему, о чем пишет, Светлана Ляшова далека от «узко собственнического» сосредоточения на себе, любимой. Она, укрупняя любое переживание и наблюдение, как-то кровно, иначе не скажешь, ответственна за все, что ее окружает. За всех, кто был и остается рядом – и это необязательно близкие люди.
Канавы да лужи, ухабы да хаты…
Несут хуторяне и веру, и крест.
Старухи озябшие не виноваты,
Что солнце – к закату, что доли – в обрез…
Тема отцов и детей – и вовсе для Ляшовой святая. При том она нисколько ее не педалирует: самым естественным образом, ровным тоном говорит о вещах, на коих иной автор «оторвался» бы со спекулятивным надрывом.
Село ветровое Тхоревка,
Стеною сирень у крыльца…
Змеей притворилась веревка,
Сгубившая шею отца…
А сколько у Светланы трепетной благодарности к тем, кто донес эту жизнь до нее! Раритетное, по нынешним временам, почитание предков – не дань приличиям. А принципиальная невозможность промолчать о том, что важно, ценно и дорого.
Свет и тьма – теснейшее соседство,
Линия утечки бытия…
Но вначале – ты, восторг и детство,
Бабушка – заступница моя!
Небо держат легкие молитвы,
Радуги и детская игра…
Проскрипит студеная калитка
Давнюю мелодию двора.
Особая линия – посвящения дочери, которые также нельзя читать без волнения, сопереживания. Тут, на равных с безграничной любовью, – и жертвенность, и покаяние (любому нормальному родителю кажется, что он чего-то ребенку не додал), и терпение, и смирение…
Мое несчастное дитя,
Чья мать то с книгой, то «с приветом».
А на деревне бьется лето
В густых фасолевых сетях.
…
Дитя, ты не пошло в меня,
Носясь по улице звенящей.
Здесь чтут закон живого дня,
А я живу ненастоящим.
…
И вот навстречу мне летят
Твои коленки шоколадно.
Мое счастливое дитя,
Ты не пошло в меня. И ладно.
Пожизненная радость
Ни в какой, однако, другой теме так не раскрывается женщина-поэт, как в любви. Если, конечно, она ее не идеализирует, не обряжает в кисейные кружева или, наоборот, не клянет почем зря: чем человек глубже, тем на большие нюансы этого сложного чувства его хватает.
Слышишь, страсть изнутри
В занемогшее тело стучит,
И сгорает душа
На ветру, на юру, на краю!
Я родное ребро
Отыскала в безбожной ночи,
Исступленно целуя
Горячую спину твою.
Именно в любовной теме автор проявляется во всей своей цельности и – одновременно – противоречивости. И цену себе, крылатой, знает, и на изъяны, условно говоря, глаза не закрывает – в абсолютной убежденности в том, что любимый с ними или смирится, или справится.
…И нежны соцветья девясила,
И смуглы при яростной луне.
Приезжай. Спаси меня от силы,
Что опять наметилась во мне.
Любовь в согласии с лучезарными надеждами – удел примитивных созданий, не способных «нырять» вглубь явлений и предметов. А содержательные личности, особенно женского пола, без мучений и терзаний, к сожалению, не живут. Это не их выбор – провидения.
Как с моей наготой тебе спится сегодня в обнимку?
Как с моей немотой на веселом живешь берегу?
О едином крыле полетела б к тебе по суглинку,
По золе, по стерне, а рванусь – не могу, не могу…
Довольствоваться простым и трудным деревенским бытованием, обладая особым зрением, не рядовым интеллектом и тонкой душевной организацией, не говоря уж о таланте, – счастье избранных. Способных породнить чувство собственного достоинства (весьма и весьма у Ляшовой отчетливое) со скромной реальностью окраинной российской периферии. Это та самодостаточность, которая отличает творца от версификатора – и тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить.
Моя пожизненная радость:
Склоняться к малому ростку
И знать – все подлинное рядом
Живет и просится в строку…